Сергей Гандлевский

Апреля цирковая музыка — Трамваи, саксофон, вороны — Накроет кладбище Миусское Запанибрата с похоронной. Был или нет я здесь по случаю, Рифмуя на живую нитку? И вот доселе сердце мучаю, Все пригодилось недобитку. И разом вспомнишь, как там дышится, Какая слышится там гамма. И синий с предисловьем Дымшица Выходит томик Мандельштама. Как раз и молодость кончается, Гербарный василек в тетради. Кто в США, кто в Коми мается, Как некогда сказал Саади. А ты живешь свою подробную, Теряешь совесть, ждешь трамвая И речи слушаешь надгробные, Шарф подбородком уминая. Когда задаром — тем и дорого — С экзальтированным протестом Трубит саксофонист из города Неаполя. Видать, проездом.

Не сменить ли пластинку? Но родина снится опять. Отираясь от нечего делать в вокзальном народе, Жду своей электрички, поскольку намерен сажать То ли яблоню, то ли крыжовник. Сентябрь на исходе. Снится мне, что мне снится, как еду по длинной стране Приспособить какую-то важную доску к сараю. Перспектива из снов — сон во сне, сон во сне, сон во сне. И курю в огороде на корточках, время теряю. И по скверной дороге иду восвояси с шести Узаконенных соток на жалобный крик электрички. Вот ведь спички забыл, а вернешься — не будет пути, И стучусь наобум, чтобы вынесли — как его — спички. И чужая старуха выходит на низкий порог, И моргает, и шамкает, будто она виновата, Что в округе ненастье и нету проезжих дорог, А в субботу в Покровском у клуба сцепились ребята, В том, что я ошиваюсь на свете дурак дураком На осеннем ветру с незажженной своей сигаретой, Будто только она виновата и в том и в другом, И во всем остальном, и в несчастиях родины этой.

Устроиться на автобазу И петь про черный пистолет. К старухе матери ни разу Не заглянуть за десять лет. Проездом из Газлей на юге С канистры кислого вина Одной подруге из Калуги Заделать сдуру пацана. В рыгаловке рагу по средам, Горох с треской по четвергам. Божиться другу за обедом Впаять завгару по рогам. Преодолеть попутный гребень Тридцатилетия. Чем свет Возить «налево» лес и щебень И петь про черный пистолет. А не обломится халтура — Уснуть щекою на руле, Спросонья вспоминая хмуро Махаловку в Махачкале.

Что-нибудь о тюрьме и разлуке, Со слезою и пеной у рта. Кострома ли, Великие Луки — Но в застолье в чести Воркута. Это песни о том, как по справке Сын седым воротился домой. Пил у Нинки и плакал у Клавки — Ах ты, Господи Боже ты мой!

Наша станция, как на ладони. Шепелявит свое водосток. О разлуке поют на перроне. Хулиганов везут на восток. День-деньской колесят по отчизне Люди, хлеб, стратегический груз. Что-нибудь о загубленной жизни — У меня невзыскательный вкус.

Выйди осенью в чистое поле, Ветром родины лоб остуди. Жаркой розой глоток алкоголя Разворачивается в груди. Кружит ночь из семейства вороньих. Расстояния свищут в кулак. Для отечества нет посторонних, Нет, и все тут — и дышится так,

Будто пасмурным утром проснулся — Загремели, баланду внесли, — От дурацких надежд отмахнулся, И в исподнем ведут, а вдали — Пруд, покрытый гусиною кожей, Семафор через силу горит, Сеет дождь, и небритый прохожий Сам с собой на ходу говорит.

Самосуд неожиданной зрелости, Это зрелище средней руки Лишено общепризнанной прелести — Выйти на берег тихой реки, Рефлектируя в рифму. Молчание Речь мою караулит давно. Бархударов, Крючков и компания, Разве это нам свыше дано!

Есть обычай у русской поэзии С отвращением бить зеркала Или прятать кухонное лезвие В ящик письменного стола. Дядя в шляпе, испачканной голубем, Отразился в трофейном трюмо. Не мори меня творческим голодом, Так оно получилось само.

Было вроде кораблика, ялика, Воробья на пустом гамаке. Это облако? Нет, это яблоко. Это азбука в женской руке. Это азбучной нежности навыки, Скрип уключин по дачным прудам. Лижет ссадину, просится на руки — Я тебя никому не отдам!

Стало барщиной, ревностью, мукою, Расплескался по капле мотив. Всухомятку мычу и мяукаю, Пятернями башку обхватив. Для чего мне досталась в наследие Чья-то маска с двусмысленным ртом, Одноактовой жизни трагедия, Диалог резонера с шутом?

Для чего, моя музыка зыбкая, Объясни мне, когда я умру, Ты сидела с недоброй улыбкою На одном бесконечном пиру И морочила сонного отрока, Скатерть праздничную теребя? Это яблоко? Нет, это облако. И пощады не жду от тебя.

Дай Бог памяти вспомнить работы мои, Дать отчет обстоятельный в очерке сжатом. Перво-наперво следует лагерь МЭИ, Я работал тогда пионерским вожатым. Там стояли два Ленина: бодрый старик И угрюмый бутуз серебристого цвета. По утрам раздавался воинственный крик «Будь готов», отражаясь у стен сельсовета. Было много других серебристых химер — Знаменосцы, горнисты, скульптура лосихи. У забора трудился живой пионер, Утоляя вручную любовь к поварихе.

Жизнерадостный труд мой расцвел колесом Обозрения с видом от Омска до Оша. Хватишь лишку и Симонову в унисон Знай бубнишь помаленьку: «Ты помнишь, Алеша?» Гадом буду, в столичный театр загляну, Где примерно полгода за скромную плату Мы кадили актрисам, роняя слюну, И катали на фурке тяжелого Плятта. Верный лозунгу молодости «Будь готов!», Я готовился к зрелости неутомимо. Вот и стал я в неполные тридцать годов Очарованным странником с пачки «Памира».

На реке Иртыше говорила резня. На реке Сырдарье говорили о чуде. Подвозили, кормили, поили меня Окаянные ожесточенные люди. Научился я древней науке вранья, Разучился спросить о погоде без мата. Мельтешит предо мной одиссея моя Кинолентою шосткинского комбината. Ничего, ничего, ничего не боюсь, Разве только ленивых убийц в полумасках. Отшучусь как-нибудь, как-нибудь отсижусь С Божьей помощью в придурковатых подпасках.

В настоящее время я числюсь при СУ- 206 под началом Н.В. Соткилавы. Раз в три дня караульную службу несу, Шельмоватый кавказец содержит ораву Очарованных странников. Форменный зо- омузей посетителям на удивленье: Величанский, Сопровский, Гандлевский, Шаззо — Часовые строительного управленья. Разговоры опасные, дождь проливной, Запрещенные книжки, окурки в жестянке. Стало быть, продолжается диспут ночной Чернокнижников Кракова и Саламанки.

Здесь бы мне и осесть, да шалят тормоза. Ближе к лету уйду, и в минуту ухода Жизнь моя улыбнется, закроет глаза И откроет их медленно снова — свобода. Как впервые, когда рассчитался в МЭИ, Сдал казенное кладовщику дяде Васе, Уложил в чемодан причиндалы свои, Встал ни свет ни заря и пошел восвояси. Дети спали. Физорг починял силомер. Повариха дремала в объятьях завхоза. До свидания, лагерь. Прощай, пионер, Торопливо глотающий крупные слезы.

Еще далёко мне до патриарха, Еще не время, заявляясь в гости, Пугать подростков выморочным басом: «Давно ль я на руках тебя носил!» Но в целом траектория движенья, Берущего начало у дверей Роддома имени Грауэрмана, Сквозь анфиладу прочих помещений, Которые впотьмах я проходил, Нашаривая тайный выключатель, Чтоб светом озарить свое хозяйство, Становится ясна. Вот мое детство Размахивает музыкальной папкой, В пинг-понг играет отрочество, юность Витийствует, а молодость моя, Любимая, как детство, потеряла Счет легким километрам дивных странствий. Вот годы, прожитые в четырех Стенах московского алкоголизма. Сидели, пили, пели хоровую — Река, разлука, мать-сыра земля. Но ты зеваешь: «Мол, у этой песни Припев какой-то скучный...» — Почему? Совсем не скучный, он традиционный.

Вдоль вереницы зданий станционных С дурашливым щенком на поводке Под зонтиком, в пальто демисезонных Мы вышли наконец к Москва-реке. Вот здесь и поживем. Совсем пустая Профессорская дача в шесть окон. Крапивница, капризно приседая, Пропархивает наискось балкон. А завтра из ведра возле колодца Уже оцепенелая вода Обрушится к ногам и обернется Цилиндром изумительного льда. А послезавтра изгородь, дрова, Террасу заштрихует дождик частый. Под старым рукомойником трава Заляпана зубною пастой. Нет-нет, да и проглянет синева, И песня не кончается. В пpипеве Мы движемся к суровой переправе. Смеркается. Сквозит, как на плацу. Взмывают чайки с оголенной суши. Живая речь уходит в хрипотцу Грамзаписи. Щенок развесил уши — His master’s voice. Беда не велика. Поговорим, покурим, выпьем чаю. Пора ложиться. Мне, наверняка, Опять приснится хмурая, большая, Наверное, великая река.

Вот наша улица, допустим, Орджоникидзержинского. Родня советским захолустьям, Но это все-таки Москва. Вдали топорщатся массивы Промышленности некрасивой — Каркасы, трубы, корпуса Настырно лезут в небеса. Как видишь, нет примет особых: Аптека, очередь, фонарь Под глазом бабы. Всюду гарь. Рабочие в пунцовых робах Дорогу много лет подряд Мостят, ломают, матерят.

Вот автор данного шедевра, Вдыхая липы и бензин, Четырнадцать порожних евро- бутылок тащит в магазин. Вот женщина немолодая, Хорошая, почти святая, Из детской лейки на цветы Побрызгала и с высоты Балкона смотрит на дорогу. На кухне булькает обед, В квартирах вспыхивает свет. Ее обманывали много Родня, любовники, мужья. Сегодня очередь моя.

Мы здесь росли и превратились В угрюмых дядь и глупых теть. Скучали, малость развратились — Вот наша улица, Господь. Здесь с окуджававской пластинкой, Староарбатскою грустинкой Годами прячут шиш в карман, Испепеляют, как древлян, Свои дурацкие надежды. С детьми играют в города — Чита, Сучан, Караганда. Ветшают лица и одежды. Бездельничают рыбаки У мертвой Яузы-реки.

Такая вот Йокнапатофа Доигрывает в спортлото Последний тур (а до потопа Рукой подать), гадает, кто Всему виною — Пушкин, что ли? Мы сдали на пять в этой школе Науку страха и стыда. Жизнь кончится — и навсегда Умолкнут брань и пересуды Под небом старого двора. Но знала чертова дыра Родство сиротства — мы отсюда. Так по родимому пятну Детей искали в старину.

Это праздник. Розы в ванной. Шумно, дымно, негде сесть. Громогласный, долгожданный, Драгоценный. Ровно шесть. Вечер. Лето. Гости в сборе. Золотая молодежь Пьет и курит в коридоре, Смех, приветствия, галдеж.

Только-только из-за школьной Парты, вроде бы вчера, Окунулся я в застольный Гам с утра и до утра. Пела долгая пластинка. Балагурил балагур. Сетунь, Тушино, Стромынка — Хорошо, но чересчур.

Здесь, благодаренье Богу, Я полжизни оттрубил. Женщина сидит немного Справа. Я ее любил. Дело прошлое. Прогнозам Верил я в иные дни. Птицам, бабочкам, стрекозам Эта музыка сродни.

Если напрочь не опиться Водкой, шумом, табаком, Слушать музыку и птицу Можно выйти на балкон. Ночь моя! Вишневым светом Телефонный автомат Озарил сирень. Об этом Липы старые шумят.

Табаком пропахли розы, Их из Грузии везли. Обещали в полдень грозы, Грозы за полночь пришли. Ливень бьет напропалую, Дальше катится стремглав. Вымостили мостовую Зеркалами без оправ.

И светает. Воздух зябко Тронул занавесь. Ушла Эта женщина. Хозяйка Убирает со стола. Спит тихоня, спит проказник — Спать! С утра очередной Праздник. Все на свете праздник — Красный, черный, голубой.

Опасен майский укус гюрзы. Пустая фляга бренчит на ремне. Тяжела слепая поступь грозы. Электричество шелестит в тишине. Неделю ждал я товарняка. Всухомятку хлеба доел ломоть. Пал бы духом наверняка, Но попутчика мне послал Господь. Лет пятнадцать круглое он катил. Лет пятнадцать плоское он таскал. С пьяных глаз на этот разъезд угодил — Так вдвоем и ехали по пескам.

Хорошо так ехать. Да на беду Ночью он ушел, прихватив мой френч, В товарняк порожний сел на ходу, Товарняк отправился на Ургенч. Этой ночью снилось мне всего Понемногу: золото в устье ручья, Простое базарное волшебство — Слабая дудочка и змея. Лег я навзничь. Больше не мог уснуть. Много все-таки жизни досталось мне. «Темирбаев, платформы на пятый путь», — Прокатилось и замерло в тишине.